Любовь.

Сначала то ее, конечно, не так звали, а обыкновенно, как полагается. Маланья там или, может, Агриппина. И фамилия тоже имелась. Как же без фамилии? Это вон у Жучки, что по двору бегает, фамилии нет, а у человека беспременно должна быть, на то он и человек. Но когда Сенька Скорик ее впервые увидал, прозванье у нее было уже нынешнее. Никто по другому про нее не говорил, имени фамилии не помнил. А увидал он ее так. Сидели с пацанами на скамейке, перед дерюгинской бакалейкой. Курили табак, лясы точили. Вдруг подъезжает шарабан: шины дутые, спицы в золотой цвет крашенные, верх желтой кожи. И выходит из него девка, каких Сенька никогда еще не видывал, даже на Кузнецком мосту, даже на Красной площади в престольный праздник. Нет, не девка, а девушка или, правильнее сказать, дева. Черные косы на голове венцом уложены, на плечах шелковый многоцветный платок, и платье тоже шелковое, переливчатое, но дело не в платке и не в платье. Очень уж у ней лицо было такое… даже не выскажешь, какое. Посмотришь – и обомлеешь. Ну, Сенька и обомлел. – Это что за фря? – спросил и, чтоб виду не подать, сплюнул через стиснутые зубы в сторону (дальше всех этак цыкнуть мог, на целую сажень – рот то с щербиной, удобно). Проха в ответ: мол, сразу видать, что ты, Скорик, у нас недавно. (Сенька и правда на Хитровке тогда еще только приживался, недели две как с Сухаревки деру дал). Сам ты, говорит, фря. Это ж Смерть! Сенька сразу не сообразил, при чем тут смерть. Подумал, у Прохи присказка такая – мол, смерть до чего хороша. И то – хороша была, не оторвешься. Лоб высокий, чистый. Брови коромыслицами, кожа белая, губы алые, а глаза – ух, что за глаза. Сенька такие видал на Конной площади, у лошадей туркестанской породы: большие, влажные и при этом будто огоньками светятся. Только у девушки девы, что из шарабана вышла, глаза еще лучше были, чем у тех лошадей. Глядит Сенька на расчудесную особу, глазами хлопает, а Михейка Филин табачную крошку с губы смахнул и локтем в бок: ты, говорит, Скорик, пялься да меру знай. А то тебе Князь ухи обрежет и жрать заставит, как тогда барышника волоколамского заставил. Тоже Смерть ему приглянулась, барышнику то. Вот и допялился. И опять Сенька про “смерть” не слобастил – очень уж сожранными ушами заинтересовался. – И чего этот барышник, сожрал? – удивился он. – Я бы нипочем не стал. Проха пива из горлышка отхлебнул. Стал бы, говорит. Если б Князь тебя по хорошему попросил, по вежливому, стал бы как миленький и еще спасибочки сказал, оченно вкусно. Барышник одно ухо то пожевал пожевал, проглотить не может, а Князь ему уж второе оттяпал и сует. И, чтоб поторапливался, пером в брюхо покалывает. После у волоколамца башка вся загноилась, распухла. Повыл пару деньков, да и подох, так и не доехал до своего Волоколамска. Во как у нас на Хитровке то. Ты, Скорик, мотай на ус. Про Князя Сенька, само собой, слыхал, хоть и терся на Хитровке недолгое время. Про Князя кто ж не слыхал? Самый рисковый на всю Москву налетчик. На рынках про него говорят, в газетах пишут. Псы на него охотятся, да только когти у них коротки. Хитровка, она своего не выдаст – знает, что с выдавалыциками бывает. А ухо свое жрать я всё одно бы не стал, подумал Сенька. Лучше уж на нож. – Она чего, Князева маруха, что ли? – спросил он про удивительную деву – так, из любопытства. Решил про себя, что глазеть на нее больше не будет, больно нужно. Да и не на кого было, она уже в лавку вошла. “Фто ли”, передразнил Проха (из за выбитого зуба у Сеньки не все слова как надо выговаривались). Сам ты, говорит, маруха. На Сухаревке кто пацана марухой обзывал – за такое сразу метелили без пощады, и Сенька прицелился было вмазать Прохе в костлявую харю, но передумал. Во первых, может, у них тут на Хитровке другие обыкновения и сказано было не в обиду. Во вторых, Проха – парнище здоровенный, тут еще поглядеть, кто кого отметелит. А в третьих, очень уж хотелось про девушку эту послушать. Ну Проха поломался немножко и рассказал. Жила она, как положено, при отце матери, не то в Доброй Слободе, не то на Разгуляе, короче, где то в той стороне. Девка выросла видная, сладкая, от женихов отбою не было. Ну и сосватали ее, как в возраст вошла. Ехали они венчаться в церковь, она и жених её. Вдруг два кобеля черных, агромадных, прямо перед санями через дорогу – шмыг. Если б тогда догадаться, да молитву прочесть, глядишь, по другому бы сложилось. Или хоть бы крестом себя осенить. Только никто не догадался или, может, не успели. Лошади кобелей черных напугались, понесли, и на повороте бултых с бережка в Яузу. Жениха насмерть раздавило, кучер потоп, а девке ничего, ни царапки. Ладно, всяко бывает. Повезли его хоронить, парня этого. Она, невеста, рядом с гробом шла. Убивалась ужас как – очень, говорят, его любила. А как стали через мост переезжать, напротив того самого места, где всё приключилось, она вдруг как крикнет – прощай, мол, народ христианский – да через оградку, да с моста головой вниз. Накануне приморозило, на реке лед толстенный, так что по всему следовало ей себе башку вдребезги расколотить или шею переломать. Но вышло по другому. Попала она прямиком в полынью, сверху ледком чуть чуть заросшую и снежком припорошенную. Ушла под воду с головкой, и нет ее.